Иллюстрации

Неразрывность связи истории и современности прослеживается и в циклах иллюстраций художника к произведениям русской классики, прежде всего Достоевского. Общепризнано, что русская литература XIX века открыла не просто новую эру мировой культуры, но и новый этап в духовном развитии человечества. Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой, Тургенев и Некрасов – эти и другие звезды первой величины на литературном небосводе, творившие, кстати, рядом с целой плеядой выдающихся критиков и философов, тесно связанных с литературой, утвердили новый тип сознания, качественно отличающий русскую литературу от культурных явлений предшествующих эпох.

Одной из центральных фигур, оказавшей колоссальное влияние на мировой литературный процесс, был и остается Федор Михайлович Достоевский, творчество которого относится к эпохальным явлениям в духовном развитии человечества.

Сложное и неординарное творчество Достоевского, привлекавшее множество исследователей, породило огромное количество часто противоречащих друг другу толкований. Хотя в осознании масштаба мирового значения творчества гениального художника-мыслителя далеко еще не понято и не осмыслено то обстоятельство, что, как отмечал известный современный критик Ю. Селезнев, через Достоевского художественная мысль становится новой формой философского познания мира.

И еще один момент в оценке личности Достоевского. Целая эпоха отделяет нас от времени его жизни и деятельности. За этот период человечество пережило две мировые войны, на планете свершились грандиозные социальные сдвиги, сделаны величайшие научные открытия, человек шагнул в космос. Но все эти потрясения и открытия не только не приглушили значимость поднятых писателем проблем, но, напротив, выявили их острейшую актуальность, обнажили сокрытый их смысл. «Этот писатель, – считал М. Салтыков-Щедрин, – не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствований, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества».

Как никогда прежде, открывается сегодня людям величие и, более того, практическая состоятельность мыслей Достоевского о красоте, призванной спасти мир, об исторической миссии русского народа в утверждении братства людей, его страстной проповеди духовности человеческой личности. Эта сопричастность творений великого художника слова нашему времени с поразительной убедительностью высвечена в творчестве Глазунова.

– Оттого ли, что я родился в городе Достоевского, своим бытием присутствующим почти во всех произведениях писателя, – говорил Илья Глазунов, – по природе ли своего духовного склада, когда на мои юношеское сознание и сердце произвели столь глубокое судьбоносное впечатление образы русского гения, но я принадлежу к тем миллионам читателей, для которых творчество Достоевского – составная часть их духовной жизни. Потому мысли, образы писателя побудили меня как художника вновь и вновь обращаться к нему со студенческой скамьи до сего дня.

Достоевский – наш национальный гений, потрясший мир своими откровениями, заставивший его взглянуть и на Россию, и на самого себя глазами русского народа. Он оплодотворил мировую культуру XX века – не только литературу, но и театр, кинематограф, изобразительное искусство. Насколько глубоко вошел Достоевский в дух и плоть искусства самого художника, лучше всего свидетельствует огромный цикл произведений Глазунова, раскрывающий духовный мир писателя и его героев. И вновь приходится отмечать немаловажный факт, характеризующий гражданскую смелость и раннюю зрелость художника.

С темой Достоевского Илья Глазунов вышел на широкую аудиторию в то время, когда личность и творчество писателя, на несколько десятилетий выпавшие из поля зрения исследователей, еще не стали предметом достаточно объективного анализа. Не приходится удивляться, что в 1934 году с трибуны Первого Всесоюзного съезда писателей СССР небезызвестный В. Шкловский провозглашал: «…если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые отвечают за будущее мира. Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника». Но даже в 70-е годы, после довольно широко отмеченного 150-летия со дня рождения писателя и позже, не прекращались тенденциозные попытки утверждения его неполноценности как человека, запутавшегося в противоречиях, смыкавшегося в своих исканиях, – по утверждению одного из официальных критиков, – «с церковью, с угнетателями и угнетательским государством», «величайшая трагедия» которого, «основа основ его духовной драмы, заключается в том, что он всю жизнь страстно и напряженно искал пути к народу, а находил церковь, монастырь». И, естественно, «как он был неистов в проявлениях своего бунта, так же неистов и беспорядочен бывал он в своем смирении, докатываясь порой до националистического шовинизма».

Уже первые иллюстрации к «Бесам» и «Идиоту», открывшие читателям подлинный мир Достоевского, показали, что по точности и богатству передачи поэтики, атмосферы образов героев художник не просто максимально приблизился к литературному первоисточнику, но как бы создал эталон восприятия произведений писателя.

Это даже не иллюстрации в привычном смысле слова, а адекватное переложение, перевод мира Достоевского на язык изобразительного искусства. Такую задачу и ставил перед собой художник: «Мне хотелось в отличие от обычно понимаемого слова «иллюстрация» трансформировать мир идей Достоевского, создать образы людей – идееносцев».

Эти работы потрясли не только рядовых посетителей его первой выставки. Выдающийся знаток истории Петербурга, автор известных книг «Душа Петербурга», «Петербург Достоевского», «Быль и мир Петербурга» Николай Анциферов, работавший в московском музее Достоевского после отбытия заключения в советских лагерях, дал им самую высокую оценку, сочтя лучшими из того, что сделано в области иллюстраций к произведениям классика. Он же напутствовал художника на создание иллюстраций и к «Белым ночам». «Я бы на вашем месте не искал натуру для Мечтателя. Нарисуйте себя. У вас самого лицо петербургского мечтателя», – дал он ободряющий совет.

Уже переехав в Москву, Глазунов вновь погружался «в магию петербургских белых ночей, ощущал реальность мечты и ирреальность яви. В памяти вставали громады наемных домов, марево над Невой, и слезы наворачивались на глаза, когда вспоминал, как видел на канале перед зарей нового дня девушку, которую любил, но которая уходила с другим, скользя рукой по чугунной решетке канала…»

И, естественно, его неотступно сопровождал образ Достоевского, ставший спутником всей жизни – мучением, загадкой, утешением, который он запечатлел в ряде картин-портретов.

Предельное растворение личности художника в созданиях писателя особенно ощущается в иллюстрациях к «Белым ночам». Этап работы над ними, по аналогии с актерским мастерством, можно определить как вхождение в образ. Глазунов, как и сам Достоевский со своими героями, любил в студенческие годы бродить по улицам и набережным родного города, хранящим память его певца.

В этом состоянии предтворчества, погруженности в атмосферу, окружавшую героев любимого писателя, он и сам, вероятно, походил на них. «Попробуйте остановить его теперь, спросите его вдруг: где теперь стоит, по каким улицам шел? – он наверно бы ничего не припомнил, ни того, где ходил, ни того, где стоял теперь, и, покраснев с досады, непременно сказал бы что-нибудь для спасения приличий…» Из этих прогулок и родились поэтические, проникнутые романтически-мечтательным восприятием мира или тоской одиночества картины «Белых ночей», будто высвеченные холодновато-голубым, каким-то фантастическим светом. И образ самого Мечтателя, который «не смотрит, но созерцает как-то безотчетно», как будто усталый или занятый в то же время каким-нибудь другим предметом и разве только мельком может уделить время на все окружающее.